Первый отпуск показался черезвычайно коротким и напоминал сказку. Сразу после возвращения мы узнали, что в роте происходят перемены. Майер испортил отношения с Колей. Браток собирался уходить на какую-то загадочную должность. Говорили даже, что он смывается в институт.
Так оно и оказалось. Через два месяца Браток перевелся. Но он продолжал приходить в роту. Теперь он никогда не носил сапоги - только туфли - и стал меньше ругаться. Он ходил по роте вальяжно, хихикал и норовил с каждым обняться, при этом обращаясь к нам в своей манере: или Браток, или уеплет. В одно из первых его посещений Рома-писарь спросил:
- Товарищ старший лейтенант, а где вы сейчас служите?
- Я служу, Браток, в институте по усложнению легких вопросов.
- Гы! Ха! А что вы там делаете?
- Преподаю штатную структуру мотострелкового отделения.
Браток приходил часто. И утром, и в обед, и вечером. Когда наши офицеры второпях чистили сапоги, надевали портупеи и бежали проводить строевую, или когда приходили красными от командира батальона, Браток сидел в канцелярии за столом ротного и распространял тлетворное влияние института...
Потом ушел Майер. Он тоже нашел себе место в полувоенной организации. И в роте наступила вольная жизнь. Браток сразу назвал ее блядским абортарием. Три месяца у нас не было командира роты. Нет, были, конечно, ВрИО и ВрИДы, но они не шли не в какое сравнение с Папой.
Юра почти не приходил со склада, Глотов продолжал при любых обстоятельствах сохранять спокойствие, и только старшина рубился и напрягал нас.
Много дней подряд настоящими аттракционами для роты были походы на обед. Обед ежедневно контролировался множеством начальников, поэтому все надо было делать особенно правильно и красиво, но нам это было по барабану, тем более что первым: под горячую руку начальников подворачивался Толстый.
Мы стали ходить не в ногу, вразвалочку, болтать в строю. Толстого за это ругали. Нам особенно нравилось делать это, когда невдалеке в столовую шел выпускной курс. «Духи», - прозвали мы их, а сами соответственно стали «ветеранами». Со стороны это действительно выглядело так. В конце концов старшина сломался, последняя цитадель дисциплины и порядка рухнула. Очередной полковник, увидев издалека вторую роту, возмущенно кричал:
- Что за подразделение? Где старшина? Почему рота идет не в ногу? - и бежал в нашу сторону.
Толстый громко отвечал ему:
- Это вторая рота.
- А-а, - разочарованно тянул полковник и терял к нам всякий интерес.
Так закончился первый курс. В училище он назывался «Без вины виноватый». Начало второго года обучения ознаменовалось приходом нового командира роты. Его меж собой мы звали по имени: Олегом.
А второй курс из-за огромного количества нарядов, караулов, уборок картофеля и свеклы имел название «Приказано выжить». Еще раз в месяц батальон вывозили на неделю в учебный центр, на полевые занятия. Ряды наши между тем продолжали таять. Каждую неделю кто-то с курса, постояв десять минут перед строем, где комбат выносил свой приговор, уходил собирать вещевой мешок, и наутро отправлялся на пересыльный пункт. Оттуда его отправляли в войска. Многих мы проводили взглядами в сторону КПП. Уходили по-разному. Кто-то из-за пьянки и со скандалом, кто-то по неуспеваемости и тихо, кто-то по собственному желанию. Или, как таких заставляли писать в рапортах, «по нежеланию учиться». А случаи были разные. У нас в роте появился очередной желающий уехать в войска. Это был шкаф Витя. Его все считали неплохим парнем, и командиры стали уговаривать его не делать глупостей. Витю не уговорили, и он на первом же марше свалился в кювет и отказался идти. Его поставили в строй и погнали пинками во главе ротной колонны. Он упал прямо на дороге, лег на спину и не вставал. Офицеры сначала вели с ним воспитательную беседу, а потом стали пинать ногами. Витя вскочил и заявил, что все понял, и что пойдет теперь, как положено, в строю взвода.
Еще через десять минут он сошел в сторону от дороги, за кустик, якобы по нужде. Когда за ним побежали два сержанта, они увидели, что Витя роет под кустом ямку. Он закапывал гранатомет. Витя тут же получил в ухо, оружие у него отобрали, и он снова отказался идти. Несколько километров взвод тащил его на себе. Когда все тридцать человек сдохли, замкомвзвод выбил ему зуб, и Витя побежал. После марша его решили немедленно отчислить и увезли в город. Но через неделю он еще припеваючи жил в казарме, слонялся по роте без дела, показывал язык офицерам и угрожал суицидом. Его влиятельные родители были против отчисления. В конце концов Витю сдали в ПСО. Больше его не видели.
Мы продолжали куда-то торопиться, стрелять и бегать, бегать и стрелять. Первыми всегда стреляли офицеры. Лучше всех на курсе стрелял комбат. Он мог посоревноваться даже с начальником кафедры вооружения. А начальник кафедры полковник Акулов стрелял из всего, что чем-нибудь стреляет, и всегда очень внимательно нас слушал. Мы рассказывали ему в основном про то, что автоматы не приведены к нормальному бою, в БМП не работают электроспуски, а лента в пулемете постоянно дает перекос. Он слушал нас, потом брал автомат, занимал место наводчика в БМП или вставлял ленту в пулемет и поражал все цели. Мы балдели. Он улыбался и отправлял нас стрелять еще раз. На этой кафедре мы дружили со всеми преподавателями, кроме одного. Был там один десантник, который любил загорать на стрельбище. По его новому камуфляжу однажды проехал бульдозер. А старшим машины при бульдозере был Лешка Грамов. Так что десантник нас не жаловал и называл тупорылой пехотой. Зато остальные дядьки были что надо. Они одинаково интересно рассказывали об эрогенных зонах, о том, как охотились на слонов в Африке и стреляли по ним из гранатометов, и о том, как надо целиться в темноте.
На кафедре вооружения у взвода даже появился крестник. Точнее, он появился у Димы Пудрова. Из-за солидности. Ее в нас воспитывали. Точнее, не ее, а холодный расчет и чувство уверенности в себе. Механика процесса была простая. Офицеры с пренебрежением относились к большим и маленьким опасностям. Главный училищный химик, Зарин Заманьrч, никогда не надевал противогаз, находясь со взводом в палатке со слезоточивым газом. Это было не солидно. Он держал в руке платочек и изредка вытирал им одинокую слезу. Периодически он хватал очередного бедолагу, которому газ забрался под шлем-маску, и вытряхивал его из палатки. А Акулов мог полчаса держать в руке гранату с выдернутой чекой и рассказывать о Мозамбике.
На метании боевых гранат все и случилось. Гранаты мы бросали наступательные.
Руководил занятием майор Белов. Он встречал в окопчике очередного обучаемого, и еще раз объяснял порядок действий. После броска Белов следил за тем, чтобы курсант упал на дно окопа, а если тот вдруг полюбопытствовал, шмякал его длинной палкой по каске. Когда граната отлетала на положенный минимум, Белов даже не пригибался. Дима метнул гранату далеко и попал в дальнюю поражаемую зону. Белов убедился, что Дима упал вниз, и сказал:
- Оценка «хорошо», - граната взорвалась, Белов осел вниз с одним словом, - Бляха!
- Все в исходное! - заорал он.
Занятие прервали. У Белова из-под рукава бушлата сбегала струйка крови. Через несколько минут примчался дежурный фельдшер. Когда была наложена повязка, приехала машина «Скорой помощи). Белова увезли в ближайшую больницу.
Он пролежал в больнице, а потом в госпитале два месяца. Ему повезло. Осколок попал в мякоть, не задев кость и сухожилия. Выписавшись, он продолжал вести огневую подготовку в нашем взводе. Диму он стал называть крестником и на каждом занятии обязательно его спрашивал. Дима часто отвечал невпопад или просто молчал, но даже когда он тотально ничего не знал, Белов не ставил ему двоек.
