Когда я увидел его в первый раз, он показался мне довольно старым. По лбу пролегли три глубокие канавы, которые при всем желании нельзя было назвать морщинами, две складки тянулись от носа к уголкам рта. Роста он был среднего, на нем была выцветшая рубашка, помятые брюки и стоптанные туфли. Теперь я часто сомневаюсь, видел ли я это. Потому что потом он был всегда идеально выбрит, любая форма на нем казалась новой. Даже в ватных штанах он выглядел гусаром. А тогда я даже не знал, кто он. Но увидел сразу, что сержанты тянутся перед ним, и понял: начальник.
Много позже, приглядевшись, я обнаружил, что у него совершенно бесподобные, красивые голубые глаза. Никак не соответствовали глазам губы. То ли потому, что были всегда как-то капризно и по-волевому сжаты, то ли виноваты в этом были складки от носа к уголкам рта - не знаю. Но только если глаза были едва ли не женскими, то губы могли бы вполне принадлежать профессиональному убийце.
В общем, после первой встречи я окрестил его, про себя, старым капитаном. При этом я имел в виду, что лет ему примерно сорок, он давно уже отвисает на должности, а начальство никак не может сплавить его в военкомат, как бесперспективного.
В лагере мы были только несколько дней и не привыкли к тому, что нас называли интересным словечком «кандидаты». И вообще новое воспринимали очень живо.
А в то утро была консультация перед экзаменом по математике. Нас, кандидатов, посадили на табуреты посреди зеленой лужайки. Мы сидели на солнце, млея от жары. К дереву была привалена стоящая на столе ученическая доска, рядом ходил старый капитан. Скоро появился преподаватель, женщина, она о чем-то недолго с нашим капитаном поговорила, он повернулся и скомандовал:
- Ота, стать! Табуеты - зять, ас, дфа! - и потом, совершенно неожиданно,
- Ставить! Не еско!
Я ничего Не понял и сделал то, что сделали все: встал, схватил табурет, а потом поставил его перед собой. Капитан продолжил:
- Ота, табуеты - зять, ас, дфа! Ставить! Не еско!
Капитан подавал команды еще несколько раз, мы пытались выполнять их, и только в середине процесса до меня дошло, что от нас требуется: табуреты надо было брать резко, то есть «еско», и на два счета. По счету «ас» наклониться, по чету «дфа» - выпрямиться и дepжaть табурет перед собой.
На какой-то раз у роты получилось достаточно хорошо, и нас переместили в тень. Этого, оказывается, и хотела женщина-математик. Доску тоже перенесли и точно так же поставили на стол, привалив ее к другому дереву. Капитан руководил. Он остался доволен. Спустя мгновение резкий порыв ветра сдвинул доску с места, она накренилась. Мы раскрыли рты от предвкушения глупого неудобства, в которое попадал офицер. Большая ученическая доска, падая, огрела его по голове, сбив фуражку. Ему пришлось еще несколько секунд стоять неподвижно. Шаткое равновесие грозило обернуться грандиозным крушением на женщину. Она семенила прочь маленькими шажками.
Довольно интересно выглядел этот капитан с доской на голове. А мы, жаждавшие увидеть его посмешищем, почему-то молчали. Никто не рассмеялся.
В этот же день он появился перед строем при построении на обед. Его присутствие сразу стало ощутимым. Первая и третья роты пошли к столовой короткой дорогой, а наша рота - вкруговую. Это путь был длиннее не намного, но в тридцатиградусную жару разница дала о себе знать. К столовой мы пришли мокрые от пота, в то время как самое теплое место было впереди. Обед задерживался. Две роты расползлись кто куда, кандидаты разлеглись на траве в тени, и нас тоже капитан отвел на зеленый газон. Взвода разомкнули, посадили на траву так, чтобы никто друг другу не мешал, и мы стали, сидя, упершись руками в землю, задирать вверх ноги, писать ими в воздухе сначала цифры от ноля до девяти, а затем собственные фамилии, имена и отчества. Капитан невозмутимо ходил, презрительно усмехаясь, и кривил губы, когда находил откровенно дохлых. Сто восемьдесят человек с мученическими лицами рисовали замысловатые загогулины. У некоторых запас энергии был выше среднего. Когда капитан отворачивался, они рассказывали вслух все, что думали о нем, его папе, маме, бабушке, дедушке и всей родне до седьмого колена.
Когда эти самые длинные в моей жизни полчаса истекли, я уже ничего не хотел. Рота вошла в столовую. В лицо ударила стена горячего воздуха, капли пота на коже превратились в струйки. Мы суетливо расселись по десять человек за стол и принялись делить трапезу с мухами. Они были явлением обыденным. Даже казалось иногда, что в столовой и готовили-то для мух. В этот день на первое были щи из кислой капусты, а на второе - солянка. И первое, и второе готовились в одном котле и не отличались друг от друга ни по виду, ни по вкусу. Это была жуткая, невообразимая, превосходная кислятина. Поковыряв сначала первое, потом второе, мы потянулись к компоту. Он был горячий и не сладкий. Но организм требовал калорий, и я выглушил свою кружку, заев пойло хлебом и чувствуя, как прилипает к спине футболка. По команде «Встать!» рота поплелась к выходу, а крайние столов понесли нетронутые бачки со щами и солянкой к окошку посудомойки.
Капитан ждал на улице. Он тоже пообедал и вытирал рот платочком. В руке у него была сигарета.
- Рота! Шагом - марш! - скомандовал старшина.
Прошли несколько метров.
- Ота! Бегом - аш, - это был голос капитана.
Команда выполнилась без энтузиазма и без удивления.
Бежали не очень быстро, отрыгивая кто компот, кто капусту. На этот раз сил на пожелания капитану ни у кого не хватало. А он бежал рядом с колонной, держа в одной руке фуражку, а в другой бычок, и изредка затягиваясь.
Вдруг кто-то издал характерный звук Вслед за ним почувствовался обязательный запах. И роту прорвало. После вполне нейтрального «фу, насрали!» последовал такой поток разноголосой матерщины, что я сделал однозначный вывод: сейчас будет «спышка слефа», и мы упадем животами на обочину.
Капитан рыкнул: «Стаить азговоы!» Сержанты добавили: «А ну заткнулись»! Рота потихоньку замолчала.
Это стало большой загадкой. Похоже, выходка с воплями была пропущена мимо ушей. Хотя сержанты за одно слово, брошенное в строю, могли гонять нас по жаре туда-сюда минут двадцать, а то и час. А тут мало того что в строю говорили, да не один человек - чуть не полроты - так еще и матерились. Чью-то заблудившуюся отрыжку я проступком не считал. Уставом это было не запрещено.
Когда прибежали к летнему городку, первая и третья роты валялись в тени и наслаждались законным получасом свободного времени. Нас 'же построили на обычном месте, сержанты, тоже подвымученные, были вызваны к капитану, и он что-то втолковывал им. А я стоял и ждал, как манны небесной, команды «Разойдись». Минуты тянулись, свободное время таяло, а сержанты продолжали стоять перед строем. Наконец они повернулись кругом и пошли к роте. На лицах у них было написано все. Капитан остался в стороне, а старшина объявил:
- Рота не умеет бегать молча. Построение здесь через пятнадцать минут для сдачи кросса на три километра. Форма одежды. . .
Он не успел договорить. Где-то рядом в строю раздалось: «Иыах»! Затем испуганный вопль возвестил: «Тут одному плохо»! Капитан и сержанты побежали наугад, на голос, и через несколько секунд два кандидата тащили третьего в тень. Один из сержантов помчался в медпункт. Кто-то громко и знающе буркнул: «Сердце»!
Сержанты стали в строй. Капитан остался перец строем один.
Сморщившись, он тихо сказал:
- Постоение для азвода на самоподготовку чеез пятнацать минут. Азойдись.
Рота облегченно вздохнула и рассредоточилась по затененным пятачкам газонов. Пострадавшего привели в сознание и увели под руки. Особого сострадания к нему никто не проявил. Рота осталась довольна происшедшим. Если бы не падение без чувств, через пятнадцать минут нам пришлось бы бежать трешку.
Капитана представили вечером. Это был командир нашей второй роты, звали его Майер Федор Генрихович.
